Гарпия - Страница 18

– Господин! Купите даме цветок!

Маленькая цветочница выскочила из-за створки ворот, словно бесенок – из табакерки.

– Р-розы! – оскалился Доминго. Он дышал часто и тяжело, вывалив язык. Уставной монолог не прошел для него даром. В глотке саднило, артикуляция давалась с трудом. – Кр-р-расота!

Псоглавец дал девочке монету, безошибочно выбрал лучшую розу и с поклоном вручил цветок Келене. За его спиной дружно крякнули стражники; Густав из башенки, и тот присоединился. Вратарей томило странное чувство – будто гарпия забыла про них в ту же секунду, как только двинулась дальше. Верней, помнить-то помнила, но бесчувственно, равнодушно, как помнят не нанесенное оскорбление, не удачную месть, а бросовый камень на обочине.

С одной стороны, повезло; с другой – обидно.

– Спасибо, сударь, – гарпия спрятала подарок под крыло. – Я тронута.

– Куда вы? Сейчас?

– В дом Томаса Биннори. Меня там ждут.

– Я бывал в Р-реттии. Дом Биннор-ри? – не знаю.

– Я знаю, госпожа! Я! Это в Веселом Тупике! Могу проводить, – заблажила Герда, и не преминула добавить: – Совсем недорого.

Гарпия обернулась к цветочнице. Они были одного роста, гарпия даже на вершок повыше. Но это ненадолго. Скоро девочка вытянется молодым деревцем, а женщина-птица останется прежней.

– Хорошо, – прекрасное лицо Келены оттаяло. – Я буду смотреть сверху, куда ты идешь, и следовать за тобой.

– Да, госпожа.

– Удачи тебе, Доминго, сын Ворчака. Надеюсь, еще увидимся.

И, расправив мощные крылья, гарпия взмыла в воздух.

Caput IV

Для чего стоять на крыше?

Для того, чтоб быть всех выше –

И точить, точить слезу

По оставшимся внизу.

Томас Биннори

Для Абеля Кромштеля день не задался с самого утра.

Придя на рассвете во внутренний дворик, он с огорчением выяснил: мэтр Томас ночью сбежал из спальни, куда Абель вчера отвел его за руку, и сейчас спит в кресле, забыв даже укрыть ноги пледом. Бледный, утомленный, поэт весь светился, бормоча какую-то невнятицу и улыбаясь.

Попытка разбудить его и накормить завтраком ни к чему не привела. Томас спал, и все тут. Применять сильные меры – облить холодной водой, надавать оплеух, заорать благим матом – Абель побоялся. Он ограничился тем, что закутал барда от ступней до поясницы клетчатым пледом, принес из гостиной второй плед, накинул Биннори на плечи – и, отойдя на пару шагов, с минуту плакал, сетуя на несправедливость судьбы.

Когда никто не видит, плакать дозволено.

Пройдя на кухню, он долго готовил себе завтрак. Есть не хотелось, но простые действия успокаивали. Холодная баранья нога, нашпигованная морковью и чесноком – срезать с кости ломтики жесткого мяса, разложить на тарелке веером. Разжечь очаг, вскипятить воду в маленьком котелке. Бросить в кипяток мяты и чабреца, горсть сушеных ягод земляники. Над еще горячим очагом подержать лепешку. Вздохнуть, понимая, что мэтр Томас не разделит с тобой трапезу. Мэтр Томас далеко. Съесть лепешку, чуть-чуть баранины, запить отваром.

Выйти во дворик: все ли в порядке с бардом? Все в порядке, спит. Моим врагам такой порядок.

Поднявшись в кабинет, Абель достал чернильный прибор, стаканчик с перьями, песочницу – и занялся дневником. Кабинетом он пользовался редко, лишь в те дни, когда у мэтра Томаса начиналось обострение. Суеверие, смешное и нелепое: пока здесь кто-то пишет, скрипит пером, трет в задумчивости лоб – Томас Биннори будет жить.

Дурачок ты, Абель, тоскливо усмехнулся он. Томас Биннори будет жить вечно. Актерские труппы от Реттии до Бадандена играют трагедию «Заря», и зритель рыдает, задыхаясь от сердечных спазмов. Трубадуры на дорогах Анхуэса и Брокенгарца, Эстремьера и Шпреккольда, и даже далекого, сказочного Ла-Ланга поют «Балладу троих», «Балладу пятерых», «Лэ о королеве фей и Томасе Рифмаче», будь оно проклято, это лэ, и все, что его породило…

Он склонился над бумагой.

"Вчера вечером я сварил ему бульон. По-эйлдонски, как он любит: из жирной курицы, с корнем петрушки и зеленью. К счастью, он согласился поужинать. Я кормил его с ложечки, бульон тек на подбородок, на одежду, а он, глотая (хвала Вечному Страннику!), рассказывал мне, как луна висит над гребнем чащи, сгорая от страсти, и сны вереницей отправляются в деревню – их ждут дети, а взрослые могут спать и без снов… Я поддакивал, он радовался, был почти прежним, но очень слабым, съел гренок с маслом, потом замкнулся и сказал, что хочет остаться один.

Иногда я думаю: что стану делать, если он умрет? На что жить? – этот вопрос меня не волнует. Я непритязателен. На кусок хлеба заработаю. Но зачем жить Абелю Кромштелю без Томаса Биннори? Я – тень, спутник, сам по себе я ничего не значу. Я даже тосковать не сумею, так, как тосковал бы он, оставшись без меня – завивая тоску кружевом таланта…"

Внизу постучали. Сухой снаружи, стук дверного молотка гулко разнесся по дому. Мэтр Томас, помнится, ругался: мешает работать. Впрочем, когда мэтр Томас действительно работал, а не ловил музу-капризулю за вертлявый хвост, его нельзя было отвлечь и раскатом грома, начнись гроза прямо в кабинете.

Отложив перо, Абель заторопился к двери: встречать гостя.

Он не слишком надеялся на помощь альтернативного специалиста, вызванного его величеством, кем бы этот специалист ни был. Надежда – опасное чувство. Скользкое. Оно плюхается обратно в реку разочарования, а ты остаешься на берегу, несчастный и удрученный много больше, чем до явления золотой рыбки – надежды.